Исторические дискуссии нередко раскалывают общество сильнее, чем актуальные вопросы. Из-за чисто академических вещей так не ссорятся.
История — наука прикладная. Ею интересуются не затем, чтобы забивать голову именами и датами, а чтобы решать, какими быть и как жить дальше.
Искажать или замалчивать факты — последнее дело, но интерпретация фактов важнее, чем сами факты. В этом смысле историю всегда будут «переписывать».
Доказательство тому — отношение российской власти и общества к фигуре Иосифа Сталина, которое во все времена определялось политической конъюнктурой.
Полуправда
Развенчание Сталина нередко приписывают Никите Хрущеву и ставят ему в личную вину либо в личную заслугу.
На самом деле, оно было неизбежно.
Вячеслав Молотов впоследствии назвал Хрущева «противником марксизма-ленинизма, скрытым и хитрым врагом коммунистической революции» и тут же добавил: «Нет, он не дурак. Он отразил настроение подавляющего большинства».
«Реформы, начавшиеся после смерти Сталина, были и вынуждены, и неизбежны»
Рудольф Пихоя, историк
Евгения Гинзбург, узнавшая о смерти Сталина в колымской ссылке, поведала в книге «Крутой маршрут» потрясающий эпизод.
Ссыльные должны были регулярно отмечаться в комендатуре МВД. Сотрудники всячески демонстрировали ненависть и презрение к «врагам народа», нарочно создавали очередь, в разгар приема, ничего никому не сказав, уходили пить чай. Люди часами выстаивали в коридоре, молча и потупив взоры, чтобы, не дай Бог, не вызвать чем-нибудь неудовольствие всесильного начальства.
Срок очередной регистрации подошел через несколько дней после 5 марта. Явившись в комендатуру, Гинзбург увидела, что в коридоре появились скамейки. Потом вошли два офицера и — о, чудо! — впервые улыбнулись ссыльным: «Здравствуйте, граждане! Сейчас мы в четыре руки быстренько всех пропустим».
Новый курс в Москве еще не сформировался и теоретически мог оказаться каким угодно. Но даже далекие от большой политики провинциальные «краснопогонники» безошибочно чувствовали, что, как поется в известной песне, «все-таки настали немножечко другие времена».
Сталин еще не испустил дух, а вызванный на чрезвычайный пленум ЦК маршал Жуков заметил, что «Маленков, Хрущев, Берия и Булганин были в приподнятом настроении. Их суждения говорили о том, что они уже не боялись высказать свое мнение. Всем своим видом Берия старался дать понять: «Хватит, мол, сталинских порядков, натерпелись, теперь все будет по-иному».
Застрельщиком десталинизации выступил не Хрущев.
Уже 10 марта 1953 года премьер Георгий Маленков на заседании президиума ЦК потребовал от прессы «прекратить политику культа личности».
В начале июня Берия пригласил к себе нескольких членов ЦК, в том числе писателя Константина Симонова, и показал им расстрельные списки 1930-х годов с резолюциями Сталина и членов политбюро. Симонов, по его словам, был поражен откровенной неприязнью, с которой Берия говорил о Сталине.
Номенклатура властно требовала гарантий личной неприкосновенности и прав. На советском новоязе это называлось «восстановлением социалистической законности» и «возвратом к ленинским нормам партийной жизни».
«Сталин был предан делу социализма, но все делал варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все святое стер, что есть в человеке. Все своим капризам подчинил»
Никита Хрущев
Судя по известному конфликту между Сталиным и Микояном вокруг закупочных цен на продукцию колхозов, едва не стоившему последнему головы, в руководстве сформировалось мнение, что и с народом надо помягче, иначе как бы не перегнуть палку. Возможно, в памяти Хрущева, Маленкова, Микояна, Берии и многих пониже рангом остался ужас лета 1941-го года, когда рушился фронт и пропадали без вести целые дивизии.
В чем состояла личная роль Хрущева, так это в том, что он вынес сор из избы: выступил с
докладом на XX съезде КПСС, предал гласности материалы расследовавшей масштабы террора «комиссии Поспелова», убрал мумию Сталина из мавзолея, провел кампанию переименований, санкционировал критику «культа» в СМИ и художественной литературе.
Знаменитое стихотворение Роберта Рождественского «О незаменимых» внешне провозглашало аполитичные гуманистические ценности, но все видели в нем скрытую полемику с известными словами Сталина о «винтиках» и о том, что «незаменимых у нас нет».
Герои многочисленных книг и пьес возвращались после длительного отсутствия, и читатели понимали, откуда именно.
Особых причин ненавидеть Сталина у Хрущева не было. Он много лет терпел унижение и страх, но в таком же положении находились все члены руководства. По крайней мере, он, в отличие от Молотова, Берии, Ворошилова и Микояна, никогда не числился кандидатом на уничтожение.
«Он мстил за свою распластанность, за свои страхи, за все, в чем был не согласен со Сталиным и не мог произнести вслух, за народное горе, которое видел своими глазами и к которому сам приложил руку», — указывает историк и писатель Лариса Васильева.
Возможно, сказались особенности хрущевского характера.
«В какой-то момент отказали у него все тормоза, все решительно: такая у него свобода наступила, такое отсутствие каких бы то ни было стеснений», — писал режиссер Михаил Ромм.
В то же время Хрущев ни в коем случае не хотел, чтобы критика Сталина переросла в критику системы.
«Имейте в виду: сажать мы не разучились! Думают, что Сталин умер, и, значит, все можно! Сотрем! Для таких будут не оттепель, и не заморозки, а морозы!» — кричал он на встречах с творческой
интеллигенцией.
«Берия становился «сливной ямой» истории партии. Сталин заслуживал более уклончивой оценки: с одной стороны… с другой стороны…»
Рудольф Пихоя
Массовый террор стыдливо окрестили «культом личности». Все разговоры о нем сводили к пресловутому 37-му году, как будто до и после все обстояло благополучно. Неофициально даже высказывалось мнение, что на вождя просто нашло временное помрачение рассудка. Всемерно демонизировали Берию, якобы водившего за нос доверчивого Сталина.
Настойчиво навязывалась мысль, что единственной виной Сталина были репрессии против номенклатуры.
«Сталин бил по своим, по ветеранам партии и революции! За это мы его и осуждаем!» — заявил Хрущев на XX съезде КПСС.
Александру Солженицыну в приватных разговорах давали понять, что «Один день Ивана Денисовича» был бы намного лучше, если бы он сделал главного героя не колхозником, а секретарем обкома.
Полагалось непременно подчеркивать, что «невинно пострадавшие» на самом деле были убежденными коммунистами. А не были бы, так можно убивать за взгляды?
Официальный термин «необоснованные репрессии» подразумевал, что большевистский террор периода Гражданской войны и раскулачивание являлись обоснованными.
Замалчивание
«Утром в метро меня поразил вид людей: вчера они были спокойными, а тут стали испуганными и подавленными. Кого они боятся? Ведь не Брежнева с Косыгиным, которых никто не знает. Было ясно: людей пугала мрачная анонимная сила, от которой они не ожидают ничего хорошего», — вспоминал снятие Хрущева эксперт международного отдела ЦК КПСС историк Михаил Восленский.
Возврата к массовым репрессиям не произошло. Большинство элиты совершенно не желало, чтобы каждого из них, как раньше, могли в любой момент выволочь из кабинета и забить сапогами в подвале.
Принимая в Кремле Константина Симонова, Леонид Брежнев твердо заявил: «Пока я здесь, крови не будет».
Однако общее мнение преемников Хрущева сводилось к тому, что отойти от сталинской практики надо было без шума и огласки.
10 ноября 1966 года состоялось первое при новом руководстве заседание политбюро, специально посвященное идеологии.
Тон задал Брежнев: «Все мы понимаем, что за десять лет, предшествовавших октябрьскому пленуму [снятию Хрущева], в области идеологической работы было допущено не меньше ошибок, чем во всех областях, а даже больше. И эти ошибки не так просто, как некоторые другие, нам исправить. Некоторые научные труды, литературные произведения, искусство, кино, да и печать нередко используются у нас для развенчивания истории нашей партии и нашего народа».
Михаил Суслов высказался еще откровеннее: «Когда стоял у руководства Хрущев, нанесен нам огромнейший вред в идеологической работе. Мы развращали интеллигенцию».
«Брежнев избегал крайностей, высказывался осторожно, выбирая срединную линию между точками зрения»
Леонид Млечин, историк
«У нас возник провал в истории между ленинским периодом и современностью. Ведь в этот период была партия, был советский народ, сколько проведено созидательной работы, а мы об этом периоде толкуем вкривь и вкось», — заявил Юрий
Андропов.
В конце 1960-х, начале 1970-х годов вопрос об официальном пересмотре прежних оценок стоял ребром. Историк Леонид Млечин называет те события «жестокой битвой за прошлое».
За ресталинизацию выступали, в частности, заведующий отделом науки ЦК КПСС Сергей Трапезников и начальник главного политического управления вооруженных сил Алексей Епишев, против — секретарь ЦК Борис Пономарев, опасавшийся, что метания окончательно дезориентируют и оттолкнут от Москвы зарубежные компартии, прежде всего, итальянскую и французскую.
Когда на госдаче в Волынском эксперты писали Брежневу доклад для XXIII съезда партии, ответственный работник ЦК Юрий Толстиков завел с коллегами из международного отдела, считавшимися либералами, вроде бы шутливый разговор о том, кого из них скоро расстреляют, а кого посадят.
По мнению исследователей, особую роль в том, что ресталинизация не состоялась, сыграли два человека.
Во-первых, Александр Солженицын. «Архипелаг ГУЛАГ» стал такой бомбой, что проблему решили, от
греха, оставить в подвешенном состоянии.
Во-вторых, как ни парадоксально, главный идеолог и второй человек в государстве Михаил Суслов.
В обществе его не без оснований считали крайним консерватором и сталинистом. Но Суслов всегда и во всем исходил из того, что партия не может ошибаться. Лучше бы решений XX-го и XXII съездов не было, но, раз уж они состоялись, отменять их нельзя.
Что касается Брежнева, то он чуждался любой теории и отвлеченных рассуждений, и ко всем
вопросам подходил практически.
В результате возобладала ставка на умолчание: о Сталине говорить скупо и исключительно в связи с войной, все достижения СССР, действительные и мнимые, приписывать «коллективному разуму партии».
«Никто не хотел вспоминать о сталинских преступлениях. Об этом следовало забыть. Те, кто не хотел забывать, вызывали раздражение»
Леонид Млечин
По словам писателя Зиновия Паперного, историю начали преподносить так, будто за 1936-м годом сразу наступил 1938-й.
В фундаментальном вузовском учебнике «История КПСС» под редакцией Бориса Пономарева, где вопрос невозможно было обойти, говорилось об «ошибках» и «искажениях», связанных со сложной обстановкой и личными особенностями Сталина. Подчеркивалось, что «все это не могло остановить движения к социализму», и что сейчас такое невозможно, чему порукой коллективность руководства.
Первый заместитель главного редактора журнала «Новый мир» Владимир Лакшин вспоминал, что высокий партийный сановник однажды сказал ему: «Мы вычеркнем вас из истории. Вы уйдете, вырастет новое поколение, которое не будет ничего знать о том, что вы называете «преступлениями Сталина».
Семдесят слоев
Новая волна десталинизации поднялась после прихода к власти Михаила Горбачева.
Были опубликованы документы, о которых многие слышали, но не читали: доклад Хрущева XX съезду, открытое письмо Сталину оставшегося на Западе полпреда в Болгарии Федора Раскольникова, предсмертное письмо Николая Бухарина.
Вышли «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, научные труды Дмитрия Волкогонова с данными о масштабах репрессий, фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». В обществе развернулась яростная дискуссия.
Как и Хрущев, Горбачев хотел не демонтировать социализм, а улучшить его. Критика Сталина укладывалась в эту логику: во всех пороках системы виноват один человек, ловкий интриган, хитростью пробравшийся к власти и извративший великую идею. В духе посмертно опубликованной поэмы Александра Твардовского «По праву памяти»: «Эх, если б Ленин встал из гроба, на все, что стало, поглядел!»
«Сталин весь в крови. Я сам видел резолюции [на смертных приговорах], которые он подписывал пачками»
Михаил Горбачев
До поры до времени либералы охотно поддерживали эту игру, продвигая под флагом критики Сталина свои ценности.
«Говорить о чем-то, кроме улучшенного социализма, в 1986-м году было нельзя», — делился воспоминаниями с Русской службой Би-би-си создатель термина «командно-административная система» историк и экономист Гавриил Попов.
Драматург Михаил Шатров в пьесе «Дальше, дальше, дальше» изобразил позднего Ленина чуть ли не сторонником рынка и многопартийности, что, мягко говоря, не соответствовало истине, зато было полезно с точки зрения текущего момента.
Разница с хрущевской оттепелью заключалась в том, что условиях наступившей гласности и относительной свободы ограничиться полуправдой не удалось.
«Слой за слоем отдирал он рубероид — что-то около семидесяти слоев», — писал поэт Геннадий Григорьев в известном стихотворении о том, как «дядя Миша перестраивал сарай».
«Отдирал» ли сам Горбачев, или все шло помимо его воли — вопрос открытый. Но постепенно выяснилось, что Ленин не являлся великим гуманистом, а Тухачевский великим стратегом, что Берия был не хуже своих коллег, что «большевистская гвардия» пожала то, что посеяла, хотя казнили их не те, кто имел на это моральное право, и не за то, за что следовало, а жалеть нужно других: интеллигенцию, офицеров, священников, и, особенно, миллионы крестьян.
Примечательная метаморфоза произошла с восприятием 1937-го года.
Когда Солженицын первым сказал, что на самом деле террор не прекращался ни на день, а мрачную славу «девятьсот проклятому» создали высокопоставленные коммунисты, впервые разделившие участь народа, это прозвучало откровением.
Теперь можно сказать, что он был прав отчасти. Статистика свидетельствует, что из 799 455 человек, казненных с 1921-го по 1953 год по политическим мотивам, 681 692 человек расстреляли в 1937-1938 годах, причем на одного «верного ленинца» пришлись около ста простых людей. Если в другие периоды приговаривали к смерти примерно каждого двадцатого из арестованных, а остальные направлялись в ГУЛАГ, то во время Большого террора — почти каждого второго.
Патриотическая всеядность
В современной России оценки Сталина расходятся от «людоеда» до «великого человека».
Книжные магазины и интернет полны материалов, как с самой резкой критикой, так и со славословиями, не уступающими тем, что звучали при его жизни.
Кто-то судится с историками и журналистами, пытаясь опровергать общеизвестные факты. Кто-то плюется, проходя через вестибюль станции московского метро «Курская-радиальная», на стену которой в ходе реконструкции вернули «историческую» фразу из старого текста советского гимна: «Нас вырастил Сталин на верность народу».
Вопрос об отношении к Сталину есть на самом деле вопрос более глубокий — о смысле и предназначении государства. Сталинисты не устают повторять, что их кумир «оставил Россию с атомной бомбой», оппоненты отвечают, что лучше бы он оставил ее с благоустроенными туалетами.
Много шума наделало в нулевые годы данное в пособии для школьных учителей истории определение Сталина: «эффективный менеджер». Оппоненты указывали, что в умении добиваться поставленных целей Сталину, конечно, не откажешь, но говорить об этом, не подчеркивая, что цели и методы были чудовищны, недопустимо.
Сложнее обстоит дело с официальной позицией.
Что думает о Сталине Владимир Путин, мы, фактически, не знаем. Если не считать посещения
Бутовского расстрельного полигона в ноябре 2007-го года, свое отношение он никак не проявляет.
На прошлой неделе президенту представили проект будущего единого учебника истории для школьников.
Как стало известно «Независимой газете», государственный террор в тексте мягко назван «сталинским социализмом», отсутствуют цифровые данные о масштабах репрессий, о «советской модернизации» и «индустриальном рывке» говорится без упоминания их цены.
По сути, авторы вернулись к концепции Бориса Пономарева.
Исполнительный директор Ассоциации учителей истории и обществознания Денис Сокирянский заявил «НГ», что фигура Сталина, оказывается, «вся из полутонов», и вообще «оказалась на периферии внимания» создателей учебника. А, собственно, почему?
«Но все, что было, не забыто, не шито-крыто на миру. Одна неправда нам в убыток, и только правда ко двору! «
Александр Твардовский, «По праву памяти»
Подобный подход распространяется не только на Сталина.
В Москве уживаются проспект Андропова и проспект Сахарова. На эмблеме ФСБ соседствуют царский двуглавый орел и большевистский щит и меч. Герб взят от византийской Руси, флаг от петербургской империи, гимн от СССР, только с новыми словами о державе и Боге.
Некоторые наблюдатели полагают, что «раздать всем сестрам по серьгам» — осознанный выбор Путина и путинской элиты. Мол, во все времена было плохое и хорошее, причем последнего больше, давайте гордиться нашей славной историей и не тратить времени на споры.
«У наших властей позиция двойственная: революционное прошлое им неприятно, но достижения СССР и советская культура симпатичны. У нас великое прошлое, в нем были великие красные и великие белые, а также террор, но тоже великий: любое прошлое принимается, но со снятием конфликтности», — считает петербургский политолог Артемий Магун.
Источник: Русская служба Би-би-си